Как писать автобиографию?

Пролог :)

Приступая к написанию этой работы, я подумала: «ужас как интересно, в каком жанре она получится». Будет ли это привычная мне тяжелая драма, слезливая мелодрама или жуткий триллер. А, может быть, мне удастся разбавить трагичное повествование нотками иронии или, чем черт не шутит, здоровым юмором. Не знаю. Одно понимаю точно - это будет исповедь. В том смысле, что речь я поведу о глубоко сокровенных вещах, и рассказ мой будет искренним и честным.

Итак. Зовут меня Ольга, Башева. Мне 36. И это странно. Никак не могу «попасть» что ли в свой возраст. Я, признаюсь, частенько прибываю в уверенности, что мне 28 – красивый, по-моему, возраст. Ты уже не зеленая финтифлюшка, но еще и не успела перекочевать в разряд «Женщин» - ну, это когда именно так к тебе начинают обращаться в общественных местах. В 28 ты – Девушка.

Впрочем, иногда, в последнее время особенно часто, я чувствую себя ужасно, бесконечно старой. Я столько всего пережила и перечувствовала, я несколько раз умирала и рождалась заново, что, кажется, весь этот опыт просто невозможно вместить в 36 лет. Я думала, как описать все это здесь, и решила – я расскажу о своих смертях и следующих за ними рождениях, а точнее сказать, возрождениях или перерождениях.

Глава 1. Начало. Уйти или остаться?

Эта мысль – описать свой путь в таком ключе – родилась спонтанно. И тут же обожгло осознанием – ведь и жизнь моя началась практически со смерти.

Я родилась с троекратным обвитием пуповины. Ну, как родилась… Мама находилась под общим наркозом, а меня же врачи буквально тащили на этот свет акушерскими щипцами. Я появилась, вся синенькая и практически бездыханная, в карте зафиксировали асфиксию новорожденного. Но все-таки появилась.

Момент, когда я в личной терапии переосмыслила процесс своего появления на свет, имел для меня огромное значение. Мой приход на эту землю виделся мне весьма трагичным. Сначала мои родители порядка двух лет не могли меня зачать. Наконец, получилось – и тут новая напасть – резус-конфликт с мамой, ее организм меня «отторгал», мама какую-то часть беременности была на уколах и таблетках. Всю беременность я вела себя чрезвычайно активно: крутилась, вертелась, билась и бузила там, в животе. В итоге – я чуть не умерла в родах. Мир - чужой и страшный, опасный, он против меня, он меня не хочет.

Мой взгляд на окружающий мир перевернулся, когда я, с помощью терапевта, вдруг увидела эту картинку с другого ракурса. Сначала я долгое время не могла выбрать своих родителей и все же выбор сделала. Придя к ним, я все еще сомневалась, оставаться ли, и моя мама приложила немалые усилия, чтобы меня «задержать». На свет я появлялась тяжело и с большими сомнениями – не улизнуть ли обратно. Но врачи постарались и помогли мне задышать и остаться. Я сомневалась, сопротивлялась и бунтовала, а мир звал, поддерживал и приходил на помощь. Меня здесь ждали! С того момента, я хорошо помню, ощущение жуткой, невыносимой, постоянно висящей надо мной опасности, с которым я жила многие годы, стало ослабевать.

О первых годах своей жизни я знаю из рассказов близких. Первые полгода я жутко плакала. Каждую ночь я заводила свою печальную, душераздирающую песню. Рыдала так, что начинала задыхаться и багровела. К решению проблемы подошли творчески, особенно с учетом особенностей того времени. Из деревни прибыла бабушка, папина мама, с молитвенником и травами, долго колдовала надо мной - «отчитывала». Заговор подействовал, плакать я перестала. О чем я так сокрушалась, не знаю. Сейчас думаю – не тогда ли я впервые решила, что открыто и громко кричать о своей боли и требовать помощи не вариант вовсе, и надо искать другие способы выжить. Как подтверждение этим мыслям - в год с небольшим у меня обнаружили воспаление легких. Благодарна своим родителям за то, что проявили выдержку и устойчивость, не поддались на страшилки врачей и не отправили меня в больницу в одиночестве, выходили дома, самостоятельно. Кстати, по сей день в стрессовых, тяжелых для меня ситуациях у меня обостряется бронхит.

Вообще, судя по рассказам, все крутились и вертелись вокруг меня, как могли, хотя всем было как-будто бы немножечко не до меня. Мама, совсем молоденькая, училась в институте. Она, истосковавшаяся к моему рождению по воле и отсутствию обязательств, которых так рано лишилась, выскочив замуж в 18 лет, использовала каждую возможность, чтобы побыть в обществе веселых и свободных сокурсников. Бабушка (мамина мама), жившая с нами, и папа вкалывали на заводе, перепоручая меня друг другу. Вспоминаю рассказанную бабушкой забавную историю о том, как мой папа, придя однажды с работы, с ужасом обнаружил меня, годовалую, дома с незнакомым мужчиной. Мужчина оказался каким-то отдаленным знакомым бабушки. Та случайно выловила его на улице и упросила посидеть со мной до папиного прихода, поскольку уже безнадежно опаздывала на смену.

Первое воспоминание о себе - зима, я в санках. Морозно, я закутана в одеяло, мне тепло и уютно, и я периодически проваливаюсь в дрему. Впереди папина спина, он везет меня в ясли. Потом провал.

Помню себя хорошо, начиная лет с 5-6. В памяти много картинок, историй, разговоров, лиц, вкусов и запахов. Я помню премерзкий вкус вафель «Артек», которые давали в садике на полдник. И я помню потрясающий запах сырого асфальта, только что облитого водой из поливальной машины. Тихое летнее утро, я иду за хлебом и с наслаждением вдыхаю этот запах – впереди 3 месяца каникул! Для меня до сих пор запах сырого асфальта – это запах свободы.

Еще я ясно помню день, когда на пороге нашей садиковской группы появилась мама одной из девочек. Ее лицо было серым, взгляд - каким-то стеклянным и безжизненным. Воспитательницы засуетились, быстро собрали ту девочку. Из их тихих перешептываний я поняла, что в тот день та женщина потеряла старшего сына, его сбила машина. Она работала в детской библиотеке, и позже я часто встречалась с ней, каждый раз замирая при виде ее ввалившихся, окруженных синевой, потухших глаз. Уже тогда я как-то очень остро чувствовала ее боль и понимала, что ей пришлось столкнуться с чем-то страшным и непоправимым, и это что-то изменило ее навсегда.

Несмотря на обилие ярких и довольно точных воспоминаний, все же в основном моя память о детстве связана с чувствами, хотя нет...скорее ощущениями (свои чувства тогда я вряд ли смогла бы обозначить). Для меня мое детство окрашено ощущениями с трудом выносимой тяжести, какой-то безысходности и непросветности, ощущением удушья, необъяснимой, постоянной, всепоглощающей тревоги.

Глава 2. Папа, мама, я. Ужасы нашего городка.

Как мы жили? Не очень весело и совсем не дружно. Но по порядку.

Родители. Мои папа с мамой поженились совсем молодыми, папе было 23, маме - 18. Для меня история возникновения родительского союза всегда звучала как-то излишне прагматично. Не было в ней романтики, страсти, любви, нежности или теплоты. Отсутствовали в ней, как это бывает, мистические совпадения, милые и дорогие влюбленным детали. Папа молчал, а мама объясняла просто: «Сначала он показался мне слишком серьезным и занудным, а потом я поняла - да все они, одинаковые. А он хоть не какой-то там разгильдяй, а из тех, кто все несет в семью, и решила – надо брать, а то уведут». Позже, в терапии, я поняла, что эта история (а за ней десятки похожих) осела во мне мощным интроектом: «Не слушай себя, не трать напрасно время на то, чтобы понять, что тебе по душе, - провыбираешься. Выбор всегда невелик, хватай, что дают». В своей жизни я долгое время неосознанно руководствовалась этой установкой, завязывая отношения и вступая в проекты, не вызывающие интереса, иногда тяжелые и даже откровенно вредные. Я «влетала» в них на огромной скорости, не дав себе время почувствовать – мое ли.

Конечно, никто, кроме пары – моих мамы и папы – не сможет рассказать точнее об их взаимоотношениях. Я могу опираться лишь на свои впечатления. Ни разу не застала своих родителей обнимающимися или целующимися, проявляющими заботу друг о друге. Я наблюдала громкие ссоры, неизменно заканчивающиеся угрозами развода, взаимную неприязнь и ожесточенное противостояние друг другу.

Над нашей семьей реял флаг НЕВЫНОСИМОЙ ТЯЖЕСТИ и БЕСКОНЕЧНОГО СТРАДАНИЯ. И водрузил его туда мой отец. Безусловно, не без маминого, пусть молчаливого и пропитанного злостью и отчаянием, но согласия. «Чего с дураками-то связываться», - обычно раздраженно резюмировала она, ощущая бессилие перед очередной блажью папы.

Папа. Мой отец родился и вырос в небольшой деревушке в Нижегородской области. В семье было шестеро детей. Отец был рожден последним, с большой (в 10-15 лет от братьев и сестер) разницей. Слабый, болезненный мальчик, в 9 месяцев еле выживший после воспаления легких. Возможно от того, в семье к нему было особенное отношение как со стороны родителей, так со стороны братьев и сестер. С одной стороны, трогательное и заботливое («Наш Витюшка» - так они называют его до сих пор), с другой стороны, какое-то неосознанно требовательное что ли – его способности подчеркивались, его начинания поддерживались, на него возлагались большие надежды. И отец мой старался эти надежды оправдать. Единственный из детей, он выбрался в «большой город», получил высшее образование, сделал карьеру – долгие годы занимал руководящие посты на крупных предприятиях города, достиг хорошего уровня материального достатка. Отец единственный из братьев и сестер не свалился в алкогольную зависимость. Два его брата и сестра (уже покойная, к сожалению) – алкоголики, две другие сестры – всю жизнь живут рядом с алкоголиками. Долгие годы отец считал себя ответственным за то, как складывается судьба его братьев и сестер. Вкладывал огромные деньги в то, чтобы помочь им справиться с алкоголизмом.

Думаю..да нет, знаю уже наверняка, что это невероятно сложно быть счастливым, довольным жизнью, когда вся твоя семья выбирает медленно умирать. Всю жизнь отца сопровождало тяжелое чувство вины. Абсолютно иррациональной, изнуряющей – просто за то, что выжил, живешь, тебя как-то особенно любят, все, и жизнь твоя складывается лучше, чем у остальных. Как мне кажется сейчас, рука об руку с виной шел страх – еще чуть-чуть и тебя настигнет чудовищная расплата, за эту незаслуженно успешную жизнь. Возможно, это ожидание было проекцией какой-то собственной агрессии на внешний мир. Быть начеку и не расслабляться – так, наверное, звучит папин девиз.

Отец не расслаблялся ни на секунду, и нам не давал. Он усложнял себе жизнь, как только мог. Изнурял себя работой, физическими болезнями, невероятным аскетизмом. Съездить в отпуск - бесцельная трата времени и денег, а уж порадоваться каким-то простым и бесплатным вещам – вечеру с близкими, хорошей погоде или интересному фильму – и вовсе излишняя роскошь.

Жить рядом с таким человеком было непросто. Папина приверженность аскетизму порой принимала совсем причудливые формы. Вот пара примеров.

Каждые выходные мы всей семьей отправлялись в деревню на машине. Дорога туда была для меня сущим адом. Меня жутко укачивало. Духота, запах бензина, непрекращающаяся тошнота, мои постоянные попытки справиться с подступающей рвотой. Чтобы хоть как-то отвлечься от неприятных ощущений, я просила отца включить приемник и послушать музыку. Он отказывал – ни к чему. Однажды в ответ на мои уговоры папа, который прибывал в тот момент в хорошем настроении, включил мне трансляцию съезда КПСС, и я продолжила «кипеть» под занудное жужжание мужских голосов.

Еще один случай. Лето, каникулы, двор пуст, все разбежались по домам - вот-вот начнется очередная серия «Гостьи из будущего», я в предвкушении. Папа отключает электричество во всей квартире – именно сейчас ему «приспичило» устранить какую-то поломку. Я прошу повременить, он огрызается и с упорством маньяка продолжает свое дело. Видиков и интернета не было тогда и в помине. Мы с сестрой, понимая, что лишаемся редкого удовольствия, тихо подвываем, мама бросает свое неизменное «чего с дураками связываться». Телевизор включается на финальных титрах.

Я вспоминаю, какое сильное впечатление произвела на меня одна глава из книги Санаева «Похороните меня за плинтусом». В ней автор описывает, как будучи маленьким мальчиком, он вместе со своей бабушкой посещает парк Культуры. Поход в парк был долгожданным, выпрошенным, практически вымоленным у бабушки. Столько сильных чувств переживает он за эту короткую прогулку. Смесь волнения, страха, радости и восторга от предстоящих впечатлений на пути в парк, и разрывающие изнутри разочарование, отчаяние, тоска и печаль на выходе, когда становится понятно, что ни один аттракцион не пришелся бабушке по нраву, и «кина не будет» . Маленькая надежда на счастье появляется, когда бабушка соглашается купить мороженное – какой кайф, съесть его, как все нормальные люди, сидя на скамейке, щурясь на солнце и болтая ногами. Но бабушка неумолима, мороженное отправляется в сумку (есть его нужно в тепле), дома разгорается скандал – мороженное растаяло, сумка испачкана. При виде белой лужицы мальчик горько плачет.

Помню, читала эту главу в 3-4 страницы несколько часов, постоянно сваливаясь в собственные воспоминания, останавливаясь, чтобы справиться с удушьем и тошнотой. Отчаяние и горе этого мальчика были мне хорошо знакомы.

Сейчас папино «садистское» поведение мне кажется похожим на такое тихое, исподтишка, вредительство обиженного маленького ребенка: «а че-это я один должен страдать, вот и вы получайте». Еще, мне кажется, это было какой-то попыткой забрать себе власть в семье. Мама не уважала, не ценила отца, часто критиковала и унижала его прилюдно, транслируя и нам с сетрой подобное отношение.

Быть всегда начеку.. Любое нежданно возникающее событие приводили отца в нетерпение и ярость, мама «заражалась» немедленно. Каждая рядовая житейская задача воспринималась отцом (и нами, с его подачи) как огромная проблема, требующая мобилизации всех сил для своего разрешения. Отец мог устроить скандал из-за невымытой чашки, остывшего обеда, из-за испорченных или сломанных вещей и уж тем более из-за изменений в планах.

Помню вечно кислые, недовольные лица мамы и бабушки, занимающихся приготовлением обеда к какому-нибудь празднику – «опять эту жрачку готовить». Помню мамины упреки заболевшей мне: «мне что, опять на лекарства тебе работать?». Помню, как она истошно орала на расстроенную младшую сестру за то, что та в только что купленных джинсах и босоножках по колено провалилась в яму с гуталином, и как резко осеклась от моего робкого предложения «может джинсы в химчистку отдадим, а босоножки растворителем ототрем?». Ей даже не приходило в голову, что ПРОБЛЕМА может иметь такое простое решение.

Сейчас я больше понимаю маму и очень сочувствую ей - ярость отца, действительно, было трудно переносить. Мне кажется, это была ярость человека, столкнувшегося с бессилием и отчаянием: «я все продумал, просчитал, и вам велел, но (как правило, - из-за нас) все вышло из-под контроля». Мама, как мне думается, защищаясь от отцовских вспышек гнева, транслировала нам с сестрой: «Ради Бога, не создавайте проблем».

В итоге мне слышалось это так – жизнь и так тяжелое испытание, делай все от тебя зависящее, чтобы предотвратить дополнительные трудности. Я обычно следовала одной из двух стратегий. Либо ударялась в неистовый перфекционизм, который выражался в постоянном напряженном контроле за всеми событиями жизни, тщательном анализе всех возможных исходов любой ситуации (чтобы не попасть впросак), идеальном выполнении любой задачи. Либо я просто впадала в какой-то анабиоз – странное, замороженное состояние, когда я вообще ничего не могла сделать, видимо, под жуткой тяжестью предъявляемых требований и страха не предусмотреть, облажаться и столкнуться с последствиями. Вечная бдительность стала моим постоянным спутником.

Мама. С мамой, увы, было не легче. Все свое детство я ощущала ее отвержение. Оно будто бы началось еще в момент зачатия, когда ее организм начал вырабатывать антитела на меня. Я просто физически ощущала, что я ей непонятна и неприятна, вся без остатка, от кончиков пальцев до кончиков волос. Я не помню, чтобы она целовала или обнимала меня. Но зато помню, как искренне недоумевала, когда молоденькие учительницы и вожатые зацеловывали и затискивали меня, приговаривая, какая я хорошенькая. Я не вырывалась, конечно, но напрягалась и постоянно искала, в чем подвох, не веря в то, что могу вызывать такие нежные чувства.

Отчасти, я думаю, мамино неприятие меня было связано с ее непростыми отношениями с папой. Внешне я была его точной копией, от него я взяла способность к анализу, упорство и целеустремленность (в маминой интерпретации – ослиное упрямство), дотошность и внимание к деталям (занудство – по-маминому). Короче говоря, я была воплощением всего того, что было ей ненавистно, стояло поперек горла, и чему невозможно было противостоять. Часто она кричала на меня в гневе: «Паршивая Вяловская порода! Все дерьмо от отца собрала!».

Мама страдала от отцовского самодурства, но ничего не предпринимала, оставалась рядом. Думаю, в этом была явная выгода – всегда можно спихнуть ответственность за свое бездействие, неуспех, несчастье на тяжелого человека рядом.

Если папа вечно находился под гнетом вины, то маминым уязвимым местом был стыд. Я думаю, что отчасти он был связан с тем, что мама - дочь алкоголика. Дедушку по маминой линии я, к сожалению, не застала – он погиб, когда маме было 13. Думаю, действительно, и мама, и бабушка испытывали стыд, когда им приходилось отсиживаться у соседей или вылезать на улицу через окно, спасаясь от пьяного, кричащего и задирающегося дедушки. Но, все-таки, по моим ощущениям мамин стыд уходит своими корнями гораздо глубже, в семейную систему. Он как-то связан с женственностью, сексуальностью, возможно, с материнством, как с одним из проявлений женственности. Тема женственности, сексуальности была в нашей семье табуированной.

«Мне не должно быть за тебя стыдно!» - таков был лозунг мамы. На практике это означало, что нельзя совершать (либо не совершать) поступков, способных привести к реальному (или воображаемому - что вернее) осуждению окружающих. Учиться на отлично, не снижать ранее взятую планку, не делать ошибок, не проявлять, не дай Бог, агрессию, даже если тебе необходимо защитить себя. Я думаю, маме, как любому из нас, хотелось реализоваться в чем-то. Работа не приносила удовольствия, отношения с отцом не складывались. Ей важно было быть безупречной матерью, а для этого я должна была стать безупречной дочерью. И я старалась. Что интересно, большинство требований никогда не озвучивались, я просто знала, чувствовала кожей, что именно может спровоцировать стыд, и искусно лавировала. Меня нельзя было назвать запуганной или тихой, нет. Я была гибкой, остро чувствительной, внутри меня будто был встроен радар, который безошибочно оценивал ситуацию, определял чужие настроения, ожидания, дозволенные рамки поведения, возможные способы взаимодействия с конкретным человеком. Достаточно ценное качество, на мой взгляд, особенно для будущего психолога. В детстве меня оно, с одной стороны, спасало, помогало выживать, а с другой, вредило. Забирало уйму сил, мешало свободно реагировать на ситуации, а, главное, отнимало у меня – МЕНЯ. Что нравится и нужно ВАМ, я понимаю, а мне-то что важно, и чего хочу Я?

Вот так я и росла, между «Будь на чеку, не расслабляйся!» и «Мне не должно быть за тебя стыдно». Не вдохнуть, не выдохнуть. Было бы жутко несправедливо не упомянуть здесь о моей любимой бабулечке – маминой маме. Уверена, во многом благодаря ей я сейчас жива и в своем уме, моя душа не совсем зачерствела, и у меня есть ресурс меняться. Она была тем островком, на который я могла опереться. Человеком, который любит тебя просто так, искренне интересуется твоими делами, обнимает и целует, рядом с которым тепло и спокойно. За то, что питала и поддерживала, за терпение, сердечность и ласку – бабушке огромное спасибо.

Глава 3. Девушка с чувствительной кожей.

Есть люди с особо чувствительной кожей – их лучше не трогать. Они не похожи
на всех остальных. Они носят перчатки, скрывая на коже следы-отпечатки
лилового цвета от чьих-нибудь пальцев, бесцеремонных в иной ситуации.
Они опасаются солнца в зените. Обычно, надев толстый вязаный свитер,
выходят из дома по лунной дорожке пройтись; и не любят, когда понарошку,
когда просто так, не всерьез, ненадолго. Болезненно чувствуют взгляды-иголки
и крошево слов. Они прячут обиду в глубины глубин, но по внешнему виду
спокойны они, как застывшая глина, лишь губы поджаты и паузы длинны.
Они уязвимы, они интересны; и будьте чутки и внимательны, если
вы их приручили: они не похожи на всех остальных – они чувствуют кожей.

Милорад Павич

Какой же я выросла в итоге? Если образно – то вот такой вот девушкой с особенно чувствительной кожей. Если в психотерапевтических терминах и серьезно, то мне очень хочется верить, что я все-таки невротически организованна. Однако, особенно с учетом событий последних полутора лет, в течение которых я переживала свой развод и могла наблюдать себя в ситуации серьезного стресса, когда было потеряно большинство опор, мне сложно игнорировать наличие у себя особенностей (личностных, поведенческих), свойственных пограничной личности.

Наверное, я могу сказать, что у меня есть пограничный опыт. Напряженное балансирование на натянутом канате - хорошо знакомое ощущение из детства. Я понимаю, что мне свойственны крайности. Я легко впадаю в расщепление, и мое отношение к другому человеку либо ситуации часто лишено целостности – либо эйфория либо «ужас, ужас». Я понимаю, что у меня очень неясные границы - то слишком жесткие, то, под чужим давлением, исчезают вовсе. Думаю, оттого что у меня нет опыта ощущения, осознания своих границ. Мне порой самой сложно почувствовать и адекватно сформулировать, как со мной можно, а как нельзя. Я только учусь, пробую оставаться в контакте с Другим. Привычно для меня метаться между желанием подойти ближе (при этом с отдельными людьми я довольно явственно ощущаю страх того, что меня сейчас сожрут целиком со всеми потрохами) и желанием отодвинуться как можно дальше, оставшись с чувством одиночества и ненужности.

Осознаю, что я - личность зависимая. Понимаю, что многие обстоятельства моего детства обусловили формирование у меня зависимого поведения. Как мне думается, мне не хватило какого-то стержня - близости с мамой, ее теплоты, доверия к ней и через нее ко всему окружающему миру, спокойной уверенности родителей в своих силах. Ориентироваться на себя тоже не было никакой возможности. Родители активно культивировали во мне недоверие к собственным ощущениям. По мнению папы, все знал только он: холодно мне или жарко, где болит, пора ли спать, чего я хочу вообще. С маминой подачи, я постоянно оглядывалась на мнение окружающих. В итоге не было ничего, на что можно было бы опереться, оттолкнуться и пойти. Да и слабые потуги «пойти» не получали поддержки. Родители реагировали на любую попытку сепарации очень болезненно: зачем ты трогаешь, сам все сделаю, сломаешь, испортишь, слишком долго ждать, все равно ничего путного не выйдет. Произошло какое-то чудовищное смещение акцента с Я на ОНИ. Я практически не имела власти над собственной жизнью и доступа к собственным ресурсам, но очень тонко была настроена на других и чувствовала большую ответственность за решение чужих проблем. В отсутствие других и меня будто не было. Вот она, зависимость. Понятно, что в течение жизни я регулярно курсировала из созависимого полюса в контрзависимый. Я чувствую так: в условиях сильного стресса я сваливаюсь в серьезную созависимость, в более спокойных обстоятельствах я держу границы под замком и скорее демонстрирую контрзависимое поведение.

Если опираться на типологию организации характера, представленную Н. Мак-Вильямс в ее «Психоаналитической диагностике», то, на мой взгляд, в моей личностной структуре довольно сильно выражены депрессивный и нарциссический векторы.

Для меня, как депрессивной личности, привычны глубокое ощущение собственной плохости и необъяснимое чувство вины. Мне свойственны хроническая бдительность (не критикуют ли, не собираются ли отвергнуть) и постоянная готовность столкнуться с чем-то плохим. Я явно излишне ответственна за различные ситуации и отношения и стереотипно останавливаю себя от свободного проявления условно «эгоистических» черт - конкурентности, гордости, гнева, страсти.

Свою нарциссическую травму я, прежде всего, ощущаю через болезненную, очень жесткую завязку моего отношения, уважения себя на внешнюю оценку. Собственный опыт, переживания, ощущения – все меркнет и теряется рядом с мнением кого-либо авторитетного, яркого, уверенно вещающего. Мне невероятно сложно и опасно даже соприкоснуться с переживанием стыда. Я искусно владею мастерством обесценивания. Привычно нахожу в себе, людях, ситуациях нечто, чего им недостает, небрежно проскакивая то ценное и важное, что имею или получила в дар. Мне свойственна алекситимия – сложно дается опознать, дифференцировать и обозначить переживание. Мне больно это признавать, но настоящего, искреннего интереса к другому человеку во мне мало. Не возбуждение, любопытство, интерес, теплоту ощущаю я при встрече с другим, а напряженное ожидание одобрения (в крайнем варианте – восхищения) или критики.

Если вернуться к гештальт–терапии, то, думаю, важно будет сказать о собственных основных механизмах прерывания контакта. Как личности с депрессивным радикалом мне свойственно интроецировать, как нарциссическая личность я с большим удовольствием и часто использую проекцию. И многочисленные интроекты и иногда совершенно безумные проекции питают два основных, по моим ощущениям, механизма – по крайне мере самых меня изматывающих, но наиболее активно и часто применяющихся мною в качестве приспособления в контакте со средой. Это ретрофлексия и эготизм. С одной стороны, и тот и другой, по-моему, удачно удовлетворяли требованиям обоих родительских девизов, под которыми прошло мое детство. С другой стороны, помогли выжить. Ретрофлексия различных переживаний стала прекрасным средством выживания в среде, очень жесткой, догматичной, где много напряжения и контроля, не приветствуется свободное выражение чувств, принято ориентироваться на внешнее мнение. Эготизм стал необходимым способом сохранить себя в условиях тотального, беспардонного нарушения границ – «врешь, не возьмешь!» - будто бы говорила я.

Глава 4. Ищу СЕБЯ.

Я рассказала о своем детстве и о том, какой выросла в итоге. И сейчас подхожу к моменту моей первой психологической смерти и рождения. Конечно, трансформация произошла не мгновенно. Это был процесс, болезненный, глубокий, медленно разворачивающийся на протяжении всего моего брака.

Я подошла к своему замужеству совершенно истощенной и измученной. Учебой на экономфакультете в ВУЗе – без малейшего интереса к происходящему, через постоянное преодоление себя. Конфликтами с родителями. Тяжелыми, зависимыми отношениями с однокурсником, в которых целых 5 лет вместе с ним каталась на диких качелях - из мании в депрессию, от ощущения безумной влюбленности, счастья, нужности, собственной важности и особенности, к ощущению абсолютной неполноценности, брошенности, униженности.

Мой будущий муж появился на горизонте внезапно. С моей стороны симпатии, безусловно, были. Но я, как мне было свойственно, не дала себе времени присмотреться, почувствовать – тот ли, да вообще понять – а замуж ли я хочу.

Отношения развивались с молниеносной скоростью. Мое замужество было надеждой на спасение - от скуки, от тяжелой связи, от стоявших поперек горла родителей с их перепалками и правилами. Я вырвалась из оков на свободу и…попала в другую ловушку. Мои отношения с мужем были не менее напряженными и ранящими.

Сейчас я иначе смотрю на свою роль в собственном браке. Конечно, я не была готова к взрослой, самостоятельной жизни, к зрелым, партнерским отношениям. Мне хотелось любви, без границ и условий, нежности, мне позарез нужно было отогреться. Я всерьез рассчитывала, что мой муж будет обеспечивать меня всем мне необходимым, в неограниченном количестве и по первому требованию. И, естественно, в силу своей травмы в мужья я выбрала человека, которому, с учетом обстоятельств его детства, в принципе тяжело было проявлять отзывчивость, тепло, поддержку, тем более в объемах, требовавшихся мне.

Он представлялся мне чудовищным сплавом моих матери и отца и позволял мне оставаться в привычных для меня условиях. Когда я жажду любви, умоляю, выпрашиваю, терпеливо выжидаю, настаиваю, гневно требую, бунтую и в итоге все равно остаюсь одна, у закрытой двери. Я выдавала мужу мегатонны эмоций, накопленных годами и лишь отчасти имеющих отношение к нему (адресатами, как я сейчас понимаю, были совсем другие люди). Ему, шизоидному по натуре, выносить такой бурный поток было тяжко. В ответ он еще больше замыкался в себе, я чувствовала себя отверженной, приходила в отчаяние, но, немного отдышавшись, снова бросалась в бой. И так до бесконечности. Временами это был ад, для нас обоих.

Наши взаимоотношения, как мне тогда казалось, еще больше осложняла проблема, с которой мы столкнулись в судорожных попытках «завести» ребенка – бесплодие. Сейчас, я думаю, бесплодие стало связующим звеном между нами. Оба – первые дети своих родителей, непонятые, обиженные, недолюбленные, с выраженным контрзависимым вектором. В борьбе с симптомом и против всего мира мы объединялись, и, пожалуй, только так могли быть вместе.

Я часто думаю о том, как искусно и точно мы выбираем себя симптомы. Мое бесплодие решало (и решает) много задач. Мое бесплодие позволяло мне оставаться в привычной с детства атмосфере давящей вины (я не могу дать партнеру что-то важное) и испепеляющего стыда (я не полноценна, уродлива, и этого не скрыть). Оно, безусловно, помогало держать границы, дистанцироваться - я никогда не подойду близко, потому что тебе меня не понять. Такой жесткий тест на вшивость – примешь меня с ЭТИМ, значит, можно тебе доверять. В то же время бесплодие толкало меня к людям, заставляло обращаться к ним, просить помощи. В конце концов, именно бесплодие стало тем, что заставило меня развернуться к себе.

Сейчас для меня бесплодие - все больше про какую-то невозможность и страх творчества, выражения себя. Часто, решая какую-то задачу, я сталкиваюсь с полным параличом способностей и понимаю, что просто не способна что-то из себя родить. Но я уже по крайне мере чувствую, что ХОЧУ творить, и даже ЧТО именно хотела бы сделать. А тогда, 12-13 лет назад, я не имела малейшего представления о том, кто я, какая я и чего хочу.

То были тяжелые для меня времена, я пребывала в жуткой депрессии. Была убита, раздавлена, мое тело разрушалось от таблеток и процедур. В какой-то момент я коснулась дна и поняла - надо всплывать.

Я покончила с хождениями по врачам. Все высвободившееся время и ресурсы (силы и деньги) я тратила на то, чтобы понять, чего я вообще ХОЧУ. Где-то очень глубоко внутри меня жила странная идея о том, что вообще-то можно чего-то хотеть. Она свербила меня изнутри и заставляла двигаться. Я тыкалась во все углы: читала книжки по саморазвитию, ходила на лекции по эзотерике, пробовала холотропное дыхание, занималась астрологией, посещала различные тренинги. Я постоянно прислушивалась к ощущениям в теле – есть ли во мне хоть ОДНА клеточка, которой не все равно, которой хоть что-то интересно.

Так, совсем не сразу, но я нащупала свое первое ХОЧУ. Им стала психология. Это была та сфера, в которую хотелось погружаться с головой, о которой я могла рассказывать взахлеб часами, которая воодушевляла и заряжала энергией. Поначалу в психологии я занимала клиентскую позицию, но постепенно стало утверждаться в мысли, что хочу сделать ее своей профессией. Так в моей жизни возник гештальт. Иногда жутко сожалею, что так поздно, а потом понимаю –видимо, нужно было созреть.

Вслед за первым, появилось и второе мое ясное ХОЧУ. Правда, сначала вдруг стало абсолютно ясно, чего я НЕ ХОЧУ. Не хочу больше всеми правдами и неправдами доказывать окружающим, что я полноценная и такая же как все - могу забеременеть и родить. Может, и не могу. И я ясно понимала, чего ХОЧУ – просто хочу быть мамой. Так появился наш приемный сын Макар, и это было настоящее счастье. Первые 1,5 года его жизни были наполнены для меня покоем, умиротворением, нежностью и радостью. Это было затишье перед бурей…

Глава 5. Перемен требуют наши сердца…

С появлением в моей жизни ребенка и гештальта, события начали развиваться с какой-то невероятной интенсивностью и скоростью. Я вновь менялась, серьезно, глубоко, необратимо.

Мое материнство, как я сейчас понимаю, ознаменовало и начало конца нашего брака. Не с чем и не с кем стало бороться. Да и, честно говоря, на фоне терапии желание бороться у меня как-то неумолимо угасало. Его место все активнее занимало желание просто жить, а иногда и не просто, а, прости Господи, даже немножечко счастливо.

Все чаще в моей голове появлялись мысли о разводе. Я гнала их, убеждала себя, что, с точки зрения логики и здравого смысла, у меня все в норме. А все это уныние, и холод, и невозможность контакта – это блажь, и глупость, и вообще надо еще постараться...

В тот период я несколько раз «случайно» оказывалась свидетелем терапевтических сессий, посвященных отношениям в паре. В каждой из них терапевт задавал клиенту вопрос: «ради чего ты остаешься с этим человеком?» Всякий раз при этом я вздрагивала и замирала. Мозг судорожно начинал накидывать варианты ответов. Но все мое нутро, в процессе интенсивной терапии напрочь разучившееся врать самому себе, выло и стонало, потому что знало единственно верный ответ. Я остаюсь, потому что мне СТРАШНО. Остаться одной, разрушить то зыбкое равновесие, которое есть, мне страшны последствия моего выбора. Мне безумно, невероятно, страшно.

Я вынашивала решение о разводе 9 месяцев. Благодарна бывшему мужу за то, что разделил со мной ответственность за этот шаг. Прекрасно помню свои ощущения во время финального разговора с ним - как при прыжке с высоты. Ты весь собираешься в комок, внутри обжигающе холодно, трудно дышать, а потом ты решаешься и делаешь шаг – и вот ты летишь, в пустоту, с пустыми руками, тебе легко и свободно.

Считаю сам развод и весь период, за ним последовавший, очень важной вехой в своей жизни. Он стал для меня тяжелым испытанием, снова каким-то перерождением – так много я о себе узнала, так много произошло перемен, внутри и, как следствие, вокруг меня.

То, что я узнавала о себе – шокировало и пугало.

Я вдруг совершенно четко увидела всю инфантильность позиции, занимаемой мной в браке, да и в жизни вообще. Я отказывалась принимать решения (и ответственность за их последствия целиком сваливала на другого), требовала, критиковала, была недовольной, хотела всего и сразу, не желала ждать, не умела «обламываться» – я вела себя как капризный ребенок.

Я с ужасом осознала, насколько не умею любить. Навязчиво заботиться, контролировать, держать рядом из нарциссических мотивов – да, любить – нет.

Я поняла, насколько странные отношения строю с окружающими меня людьми. При декларируемой нужде в них, я была постоянно замкнута на себе и закрыта.

Я увидела, что готова на многое, чтобы избежать столкновения с огромным пластом непрожитых, сложных чувств. Заполнять свою жизнь суетой, проблемами, странными мероприятиями, ненужными людьми. Забывая о собственных границах и ценности, «присасываться» к тем, кто не очень тебя хочет и уважает. Жизнь была моим лучшим терапевтом и учителем в то время, и, прямо скажем, довольно жесткими методами заставляла остановиться, наконец, и послушать себя. Понемногу я начала впускать в себя и проживать пугающие меня чувства. Жуткого одиночества, брошенности и ненужности, страха того, что никогда ничего не изменится к лучшему, бессилия, выкручивающей внутренности тоски по теплоте, нежности, взаимности.

Постепенно сила переживаний снижалась, ужас вокруг рассеивался, хаос сменялся порядком, я начинала чувствовать землю под ногами. Я чувствовала себя другой, повзрослевшей, мудрой, сильной, оттаявшей, нежной, иногда озорной, живой.

Заканчивая работу, мне хочется подвести итоги того отрезка жизни, что остался за плечами, четырех (уже!) лет в гештальте. Я чувствую, что еще непаханое поле работы мне предстоит. Но сейчас мне важно вспомнить все, чему я научилась, что у меня есть.

Я рада, что приняла в себе свою маму – с ее авантюрностью, иногда граничащей с откровенным пофигизмом, легкостью, умением не зацикливаться на проблемах, оптимистичностью. И если все мое детство я слышала от отца с гордостью « все лучшее в моей дочери – от меня», то теперь мне все чаще прилетает «ну, чистая дура, вся в мать!». Я не против)

Я вообще стала разрешать себе быть дурой. Признаваться, что не умею, задавать дурацкие вопросы и вообще «косячить». У всего этого есть огромные плюсы. Во-первых, жить стало заметно проще. А, во-вторых, я заметила, что стала гораздо лояльнее к чужим слабостям и ошибкам - раньше сожрала бы просто за малейшую оплошность. И от этого опять же проще жить.

Мои отношения с папой тоже здорово изменились. Мне удалось уйти от однобокового восприятия его образа – как самодура, монстра, вечно недовольного, орущего и вредящего мне человека. Я вдруг увидела, сколько страха и боли стоит за его яростью, требованиями. Страха оказаться ненужным, заброшенным. Это помогло мне перестать чрезвычайно включаться в перепалки, реагировать гневом на его нападки. Я смогла решиться рассказать ему о своих чувствах – о том, что люблю, что беспокоюсь, что сама нуждаюсь в его поддержке и вере в меня. Иногда мне кажется, что он услышал, периодически – что услышал, но что-то совсем другое. Что ж, я здесь бессильна. Но мне важно, что мы стали по-другому слышать друг друга.

Я стараюсь удерживаться в амбивалентном отношении к окружающим меня людям. И если некто мне симпатичный вдруг начинает казаться отъявленным злодеем, я щипаю себя и (не без усилий) вспоминаю о разных сторонах его натуры.

Я учусь ценить то, что достигла, что имею. Осознавать и уважать те усилия, которые были мной приложены.

Я стараюсь доверять себе, слушать свои ощущения, желания или нежелания и говорить о них. У меня пока медленно получается, поэтому я могу просить человека вернуться к какому-либо вопросу еще раз. И для меня дать себе время и сказать другому «Ты знаешь, я вот еще раз себя послушала и решила…» - тоже большой шаг.

Мне перестало повсюду мерещиться отвержение: в каком-то не том слове, взгляде, интонации, жесте. Я в состоянии отделить, когда меня, действительно, отвергают, а когда «заныла старая рана».

И даже если я сталкиваюсь с отвержением, я могу это пережить. Я научилась уходить оттуда, где мне плохо и/или меня не хотят. Я сознательно отказываюсь от разного рода иллюзий «ну, если я сейчас проявлю терпение, настойчивость, чуткость, я смогу, я растоплю, я дождусь». Нет, не смогу, если нет встречного желания. И да, я понимаю, что отвержение может быть как сознательным решением другого человека, так и неосознанным следствием его внутренней боли. Я не готова больше ждать у закрытой двери, пытаясь дать что-то тому, кто в этом не нуждается. Сталкиваясь с отвержением, каждый раз проживаешь разные, не слишком приятные чувства – это и грусть, и обида, и разочарование, и отчаяние, и бессилие. Но, на мой взгляд, это не слишком большая цена за счастье настоящей встречи.

В последнее время я все больше ощущаю, что внутри меня много всего – тепло, нежность, сила, страсть, задор, идеи, жизненный опыт. И всем этим мне очень (хоть и очень страшно) хочется делиться с людьми. И это потрясающее ощущение.